Огромный айсберг, выброшенный на мель
приливом, прочно стоял на дне. Холодные волны Атлантического океана
разбивались о него, как о скалу, взметая в воздух тучи брызг.
Ослепительно белые утесы на фоне
иссиня-черной воды: они были повсюду. Я невольно залюбовался. Мне показалось,
что в то утро их было гораздо больше, чем обычно. Ледяные глыбы поменьше плавно
раскачивались на волнах, ветер и течение медленно относили их к проливу.
Если день начинается воскресной тишиной, а вы точно знаете, что сегодня среда, значит что-то неладно. Я ощутил это, едва проснувшись. Правда, когда мысль моя заработала более четко, я засомневался. В конце концов не исключалось, что неладное происходит со мной, а не с остальным миром, хотя я не понимал, что же именно. Я недоверчиво выжидал. Вскоре я получил первое объективное свидетельство: далекие часы пробили, как мне показалось, восемь. Я продолжал вслушиваться напряженно и с подозрением. Громко и решительно ударили другие часы. Теперь уже сомнений не было, они размеренно отбили восемь ударов. Тогда я понял, что дело плохо.
Я прозевал конец света, того самого света, который я так хорошо знал на протяжении тридцати лет; прозевал по чистой случайности, как и другие уцелевшие, если на то пошло. Так уж повелось, что в больницах всегда полно людей и закон вероятности сделал меня одним из них примерно неделю назад. Легко могло получиться, что я попал бы в больницу и две недели назад; тогда я не писал бы этих строк – меня вообще не было бы в живых. Но игрою случая я не только оказался в больнице именно в те дни, но притом еще мои глаза, да и вся голова, были плотно забинтованы, и кто бы там ни управлял этими «вероятностями», мне остается лишь благодарить его.
Привет, Марс IV", первый космический корабль, сумевший добраться до Марса и вернуться назад, направлялся домой из глубин космоса. Телескопы лунной обсерватории в кратере Коперника засекли его и послали на Землю весть о местонахождении корабля, а через несколько часов и земные телескопы обнаружили во мраке пространства крохотную сияющую пылинку.
За два года до этого те же телескопы наблюдали его удаление, пока очертания серебристого корпуса не растаяли в пустоте. И с тех пор вестей от корабля не было. Но вот, наконец, лунные телескопы уловили эту мимолетную искорку и сообщили на Землю о ее возвращении домой.
Уже после того Томас Блейн иногда раздумывал над тем, как ему пришлось умереть, и чувствовал, что это могло бы произойти более интересным образом. Почему не могла к нему прийти смерть в момент сражения с тайфуном, или в схватке с тигром, или при покорении отшлифованного всеми ветрами горного склона? Отчего смерть его была такой заурядной, обычной, ничем не примечательной?
Сознание возвращалось медленно и болезненно. Он прорывался сквозь плотный слой сна, из воображаемого начала всех начал, пересекал само время. Он вытянул псевдоподию из изначальной тины, и эта псевдоподия была им. Он стал амебой, заключавшей в себе его сущность, затем рыбой, помеченной некоторой индивидуальностью, затем обезьяной, не похожей на других. И, наконец, стал человеком.
Каким? Он смутно видел себя, стоящим с лучевиком в руках над трупом. Вот таким.
Он очнулся, протер глаза и стал ждать других воспоминаний.
Эй, вперед, обезьяны! Или вы хотите жить вечно? Неизвестный сержант. 1918 год
Я всегда начинаю дрожать перед десантом. Понятно, мне делают инъекцию и проводят гипнотическую подготовку, так что на самом деле я просто не могу трусить. Наш корабельный психиатр, проанализировав данные моего биополя и задав мне, пока я спал, кучу глупых вопросов, заявил, что это не страх, что в этом вообще нет ничего серьезного - так дрожит хороший рысак перед скачками.
– Итак, – продолжал Куит со снисходительной интонацией, – в те далекие дни было предсказано, что скорость дегидрации дает возможность предположить, что нам осталось жить не более четырехсот тысяч лет. После этого – конец!
Нас было шестеро в душном купе старого железнодорожного вагона.
Напротив меня сидел толстяк Джо. Я узнал его имя из обращений к нему
менее толстого человека, его соседа, которого звали Эл. Место у стола
было занято коммивояжером с усталыми, но цепкими глазами. Напротив него
сидела молодая пара, притворявшаяся, будто может обходиться без
воркования.
Еще никогда ни один суд не привлекал столь пристального внимания мировой общественности. Шесть телекамер медленно поворачивались вслед за торжественно шествующими к своим местам юридическими светилами в красных и черных мантиях. Десять микрофонов доносили до обоих полушарий Земли скрип ботинок и шелест бумаг. Двести репортеров и специальных корреспондентов заполнили балкон, отданный целиком в их распоряжение. Сорок представителей ЮНЕСКО взирали через зал суда на вдвое большее число ничего не выражающих, натянутых физиономий дипломатов и государственных чиновников.
Затворившись в своей каюте, Морфад угрюмо уставился в переборку, не в
силах больше одерживать тревогу. Он с ужасом почувствовал себя мышью в
гигантской мышеловке, вырваться из которой можно было только
объединенными усилиями всех пленников.
Но, кроме него, никто и
пальцем о палец не ударит, это уж точно. Как предостеречь человека от
беды, если он уже влип по уши, а слушать тебя все равно не хочет и
ничего не замечает?
Небольшой магазинчик в узком переулке выглядел запущенным. Можно было
пройти мимо тысячу раз, не остановив на нем взгляда. Но на стекле окна,
над зелеными занавесками, было написано небольшими буквами: «Продажа
мутантов».
Глаза у Дженсена от удивления полезли на лоб. Он остановился, а потом вошел внутрь.
– Беру шесть, – сказал он.
– Не жадничайте! – упрекнул человечек за прилавком.
Все в корабле жужжало, завывало, бренчало. Нота была низкая, она
напоминала звучание большой трубы органа. Она стонала в обшивке
корпуса, рыдала в шпангоутах, билась в костях и нервах, ударяла в
усталые уши, и не слышать ее было невозможно. Во всяком случае, через
неделю, месяц или год. И уж тем более спустя без малого четыре года.